холодно ведь!

Сегодня я пойду гулять в лес... собирать листья кленовые, дышать свежестью и...

немного горечью пожара,*мне кажется так всегда в лесу в такую пору, волшебную.*

Пойду прямо сейчас, не откладывая.

Вернее, откладывая эскизы в сторону.

забежала на секунду сказать, что перемены грядут.

я революионером была

CXXXVI. ПЛАВАНЬЕ

Максиму Дю Кану

Перевод М. Цветаевой



I

Для отрока, в ночи глядящего эстампы,

За каждым валом - даль, за каждой далью - вал.

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!

Ах, в памяти очах - как бесконечно мал!



В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль, и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей.



Что нас толкает в путь? Тех - ненависть к отчизне,

Тех - скука очага, еще иных - в тени

Цирцеиных ресниц оставивших полжизни -

Надежда отстоять оставшиеся дни.



В Цирцеиных садах, дабы не стать скотами,

Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств,

Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя

Не вытравят следов волшебницыных уст.



Но истые пловцы - те, что плывут без цели:

Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт,

Что каждую зарю справляют новоселье

И даже в смертный час еще твердят: - Вперед!



На облако взгляни: вот облик их желаний!

Как отроку - любовь, как рекруту - картечь,

Так край желанен им, которому названья

Доселе не нашла еще людская речь.



II

О ужас! Мы шарам катящимся подобны,

Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры

Нас Лихорадка бьет, как тот Архангел злобный,

Невидимым бичом стегающий миры.



О, странная игра с подвижною мишенью!

Не будучи нигде, цель может быть - везде!

Игра, где человек охотится за тенью,

За призраком ладьи на призрачной воде...



Душа наша - корабль, идущий в Эльдорадо.

В блаженную страну ведет - какой пролив?

Вдруг среди гор и бездн и гидр морского ада -

Крик вахтенного: - Рай! Любовь! Блаженство! Риф.



Малейший островок, завиденный дозорным,

Нам чудится землей с плодами янтаря,

Лазоревой водой и с изумрудным дерном. -

Базальтовый утес являет нам заря.



О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег!

Скормить его зыбям иль в цепи заковать, -

Безвинного лгуна, выдумщика Америк,

От вымысла чьего еще серее гладь.



Так старый пешеход, ночующий в канаве,

Вперяется в мечту всей силою зрачка.

Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве,

Мигающей свечи на вышке чердака.



III

Чудесные пловцы! Что за повествованья

Встают из ваших глаз - бездоннее морей!

Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний,

Сокровища, каких не видывал Нерей.



Умчите нас вперед - без паруса и пара!

Явите нам (на льне натянутых холстин

Так некогда рука очам являла чару) -

Видения свои, обрамленные в синь.



Что видели вы, что?



IV

"Созвездия. И зыби,

И желтые пески, нас жгущие поднесь.

Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, -

Ах, нечего скрывать! - скучали мы, как здесь.



Лиловые моря в венце вечерней славы,

Морские города в тиаре из лучей

Рождали в нас тоску, надежнее отравы,

Как воин опочить на поле славы - сей.



Стройнейшие мосты, славнейшие строенья, -

Увы! хотя бы раз сравнялись с градом - тем,

Что из небесных туч возводит Случай - Гений.. -

И тупились глаза, узревшие Эдем.



От сладостей земных - Мечта еще жесточе!

Мечта, извечный дуб, питаемый землей!

Чем выше ты растешь, тем ты страстнее хочешь

Достигнуть до небес с их солнцем и луной.



Докуда дорастешь, о, древо кипариса

Живучее? ...Для вас мы привезли с морей

Вот этот фас дворца, вот этот профиль мыса, -

Всем вам, которым вещь чем дальше - тем милей!



Приветствовали мы кумиров с хоботами,

С порфировых столпов взирающих на мир,

Резьбы такой - дворцы, такого взлета - камень,

Что от одной мечты - банкротом бы - банкир...



Надежнее вина пьянящие наряды

Жен, выкрашенных в хну - до ноготка ноги,

И бронзовых мужей в зеленых кольцах гада..."



И что, и что - еще?



V

"О, детские мозги!

Но чтобы не забыть итога наших странствий:

От пальмовой лозы до ледяного мха -

Везде - везде - везде - на всем земном пространстве



Мы видели все ту ж комедию греха:

Ее, рабу одра, с ребячливостью самки

Встающую пятой на мыслящие лбы,

Его, раба рабы: что в хижине, что в замке

Наследственном: всегда - везде - раба рабы!



Мучителя в цветах и мученика в ранах,

Обжорство на крови и пляску на костях,

Безропотностью толп разнузданных тиранов, -

Владык, несущих страх, рабов, метущих прах.

С десяток или два - единственных религий,

Всех сплошь ведущих в рай - и сплошь вводящих в грех!



Подвижничество, так носящее вериги,

Как сибаритство - шелк и сладострастье - мех.

Болтливый род людской, двухдневными делами

Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе,

Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя: -

Мой равный! Мой Господь! Проклятие тебе! -



И несколько умов, любовников Безумья,

Решивших сократить докучной жизни день

И в опия моря нырнувших без раздумья, -

Вот Матери-Земли извечный бюллетень!"



VI

Бесплодна и горька наука дальних странствий.

Сегодня, как вчера, до гробовой доски -

Все наше же лицо встречает нас в пространстве:

Оазис ужаса в песчаности тоски.



Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя -

Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,

Чтоб только обмануть лихого старца - Время,

Есть племя бегунов. Оно как Вечный Жид.



И, как апостолы, по всем морям и сушам

Проносится. Убить зовущееся днем -

Ни парус им не скор, ни пар. Иные души

И в четырех стенах справляются с врагом.



В тот миг, когда злодей настигнет нас - вся вера

Вернется нам, и вновь воскликнем мы: - Вперед!

Как на заре веков мы отплывали в Перу,

Авророю лица приветствуя восход.



Чернильною водой - морями глаже лака -

Мы весело пойдем между подземных скал.

О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака

Взывающие: "К нам! - О, каждый, кто взалкал



Лотосова плода! Сюда! В любую пору

Здесь собирают плод и отжимают сок.

Сюда, где круглый год - день лотосова сбора,

Где лотосову сну вовек не минет срок!"



О, вкрадчивая речь! Нездешней речи нектар!..

К нам руки тянет друг - чрез черный водоем.

"Чтоб сердце освежить - плыви к своей Электре!"

Нам некая поет - нас жегшая огнем.

VIII

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!

Пусть небо и вода - куда черней чернила,

Знай - тысячами солнц сияет наша грудь!



Обманутым пловцам раскрой свои глубины!

Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,

На дно твое нырнуть - Ад или Рай - едино! -

В неведомого глубь - чтоб новое обресть!

Первый документированный случай сеппуку произошел в конце периода Хэйан, когда один из самураев клана Минамото, увидев что битва проиграна, бросился грудью на свой меч. Затем ритуал сеппуку стандартизировали (однако впоследствии он изменялся) как весьма достойный способ кончины и альтернативу значительно менее приятной смерти под пытками и унижением в руках врага.



Сеппуку на поле боя не было формализовано: обычно у самураев не было времени снять доспехи, и они просто вскрывали себе вены на шее или бросались на собственный меч. Однако при формальном сеппуку принято было одеваться в белые одежды, символизировавшие чистоту. Непосредственно перед cамоубийством самурай писал короткое стихотворение, которое должно было отражать его душевный настрой и время года. Я слышал, что знаменитый лорд Асано из "Истории о 47 ронинах" написал перед смертью довольно слабенькое стихотворение, указывавшее на его внутреннюю незрелость и недостаток самодисциплины, из-за чего он вначале и атаковал лорда Кира.



Иногда ритуал проводился в комнате на татами, но чаще всего на покрытом песком месте в саду. Обычно присутствовали трое представителей господина и/или сегуна, которые должны были наблюдать за самоубийством и написать потом отчет, разные другие лица и кайсаку, которого иногда еще называют "вторым".



Совершавший сеппуку сидел в сэйдза, и ему подавался поднос из нелакированного дерева на подставке, который делали специально для этого случая, а затем выбрасывали. На подносе лежала стопка васи, белой японской бумаги, маленькая закуска и низкая, широкая чашка с саке. Затем самурай обычно писал стихотворение, выпивая саке и закусывая.



Затем начинался сам ритуал. Приносили низкий деревянный помост, на котором поверх стопки бумаги васи лежал обнаженный клинок. Плечи верхней одежды (камисимо) подкладывались под колени, чтобы помочь самураю не опрокинуться назад и не умереть в такой неблагородной позе. Иногда под ягодицы подкладывался низкий деревянный помост, чтобы корпус немного наклонялся вперед. Часть клинка обматывалась бумагой, чтобы его можно было держать, так как делать рукоять и ножны для него было не принято, потому что клинок выбрасывался сразу после ритуала.



Существовали различные методы самоубийства.



Самым обычным был прямой горизонтальный разрез живота, слева направо, в конце которого делался резкий разрез вверх. Таким образом открывалось место, чтобы могли выпасть внутренности, в буквальном смысле слова раскрывая истинные намерения самурая (в японском языке слова живот и дух часто синонимичны). Затем, если у самурая сохранялось достаточно самообладания, он наклонялся вперед, сохраняя прямую осанку. Шею надо было держать прямо, а не закидывать ее назад от боли, потому что тогда сжимаются связки и мышцы и кайсаку становится сложнее отрубить голову. Поэтому так важна правильная осанка - чтобы не пришлось отрубать вам голову с нескольких попыток.



Когда самурай наклонялся вперед, ему сразу же отрубали голову; причем при соблюдении правильного ритуала, кайсаку оставлял неразрубленной небольшую часть шеи спереди. Конечно, кровь все равно хлестала, но голова не отлетала и не катилась по полу - это считалось дурным вкусом. Полностью рубили головы только преступникам.



Не все люди обладали достаточным самообладанием и внутренней силой для проведения такого сеппуку , поэтому существовали вариации. Женщины могли умереть быстро, просто перерезав себе вены на шее. Женщины, дети и даже мужчины-самураи могли просто дотронуться до ножа, не вспарывая себе живот и им тут же отрубали голову. В позднее время на подносе вместо ножа часто подносили веер или ветку сакаки.



Для сильных духом людей существовал еще более сложный способ совершения сеппуку - дзюмондзи гири. После обычно горизонтального разреза они извлекали нож и делали себе вертикальный разрез снизу вверх по середине живота. В результате резаные раны образовывали по форме крест, японскую цифру 10 (дзю). Последним человеком, совершившим сеппуку посредством дзюмондзи гири был генерал Ноги, который совершил сеппуку в начале этого века, когда умер его любимый император. Умереть, следуя за своим господином или супругом называлось дзюсин. Ноги сделал себе дзюмондзи гири, затем до самого горла застегнул пуговицы на своей парадной белой униформе и умер. Его жена последовала за супругом, перерезав себе вены на шее.



Часто романтизируют смерть Юкио Мисима, но, по мнению моего cэнсэя, Мисима был хорошим писателем, но правым уклонистом, помешанным на боевых искусствах. Его "второй" был хорошим кендоистом, но был мало знаком с механикой настоящего меча, поэтому он смог отрубить голову Мисиме только с нескольких попыток, пока тот умирал в агонии. Он не с первого раза разрубил шею, а потом еще врубился в челюсть Мисиме (одну из самых твердых костей), а когда голова была наконец отсечена, она постыдно взлетела в воздух и покатилась полу...



Роль кайсаку очень ответственна. В Эйсин-рю говорят, что кайсаку "легко делать в ката, но тяжело в реальной ситуации". Надо было совмещать сострадание (потому что чаще всего кайсаку был близким другом совершающего сеппуку , потому что тот знал, что он не заставит его долго мучаться) с правильной техникой и силой, чтобы отрубить голову одним ударом.



Кайсаку держал меч вне поля зрения умирающего, чтобы не нервировать его и стоял слева... После удара, меч вытирался с помощью васи, и место сеппуку прибиралось. Такой меч выбрасывали, потому что он считался запятнанным.



Очень известным кайсаку был Ямада Асаемон - "палач сегуна", который часто был "вторым" для самураев, которых приговаривали к сеппуку . Ямада никогда не брал деньги за свои услуги, считая, что брать деньги за убийство в таком серьезном обряде вульгарно и безвкусно. Он зарабатывал на жизнь пробой мечей. Например, если вы собирались использовать меч в сеппуку, он его тестировал, сертифицировал и получал плату. Затем его просили быть кайсаку. Он разделял эти вещи...



Вэйн Муромото.

Марина Цветаева



Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет - мелкой,

Миска - плоской.



Через край - и мимо

В землю черную, питать тростник.

Невозвратно, неостановимо,

Невосстановимо хлещет стих.

Гребенщиков Борис





Скучно в доме, если в доме ни креста, ни ножа;

Хотел уйти, но в доме спит моя госпожа;

У нее крутой нрав,

Рамзес IV был прав;

То ли ангелы поют, то ли мои сторожа...



Царица Шеба прекрасна, но она ни при чем;

Пернатый змей - тень в небе со своим ключем.

Новая страна

На простынях из синего льна.

Нерушимая стена;

Леший за моим плечом.



Цвет яблони под юбкой ледяная броня;

Царь сна* крестным ходом на стального коня;

В лебединый день

Лепо ли хотеть голубя?

Но я хотел и этот голубь взлетел,

И голубь был похож на тебя...



Знак сторожа над мертвой водой - твой пост;

Сигнал из центра недвусмысленно прост;

Тирн Рам,

Тирн Хлад.

Свирепый лен; балтийский палисад;

Мне все равно, чем кончится ваш

Отход на Север.



Скучно в доме, если в доме ни креста, ни ножа.

Хотел уйти, но в доме спит моя госпожа;

А у нее крутой нрав -

Рамзес IV был прав;

То ли ангелы поют, то ли...

"Мой сын, законы должно чтить,

и не идти наповоду у женшин.

Уж лучше от руки мужчины пасть,

чем с женскими советами считаться".



Софокл.